По следам кисти - Елена Черникова
Оса-таки меня тяпнула. Под платьем, в середину спины. Что у меня там на спине — мед?
* * *
«С тех пор, как мы получили свободу прессы — я трепещу», — писал Салтыков-Щедрин после русской цензурной реформы 1865 года. Неплохо б убрать запятую, написать без монтажных склеек, но из цитаты вроде нельзя, выйдет моя карательная цензура. (Ложное высказывание, просто эксперимент. Цензура — орган со стенами. Учреждают и государственно строят, иначе не цензура. Обожаю разговоры о цензуре.)
Девочка с губами — главная цензура на свете. Помнишь, милая, картину Льва Соловьева «Монахи. Не туда заехали», ее приписывают Репину под названием «Приплыли», так ведь крамола чистой воды, никак не понять, откуда слух, разве что цензура и распустила. Глупенькая антеклерикальная мазня. БГ — борисгребенщиков — не писал надпод-небом-голубым. Эх… Авторское право так разбросано по лавкам, попряталось в ужасе, будто секли розгами.
Цензура заживо съела миллионы тел и столько же погубила душ, ибо чужое мнение мозг воспринимает как агрессивное действие. Напомню, милая, что слово ересь — αἵρεσις — переводится как мнение, выбор, разномыслие. Убивают и умирают по разным причинам. Все одно — преступают. Пересчитай, женщина, сколько раздражающих слов в данном абзаце. Как хочется, чтобы ты была рядом. Как я ненавижу тебя.
* * *
Я больше не могу. Тут даже броситься под — некуда. Под монастырскую корову, счастливо пасомую трудником. Разве что.
* * *
«Личный выбор ограничивает свободу». Абсурд. Она где-то наслушалась брадатых гуру, и я не могу дышать при ней. Аритмия. Начинаю ненавидеть и мою память: она цепкая, клейкая, пластидная. Память забирает в себя сразу до молекулы: такыр впаривает себе воду. Мне безразлично, поняли вы меня или нет, и знаете ли вы о существовании такыра, и способны ли оценить игру слов о впаривании себе. Эта женщина забрала мою свободу, а та женщина может обойтись без этого, ей не нужна моя свобода. Понятно, что выбор — на стороне той, которая бережет мою свободу или не покушается. Свобода — это мой Бог. Тот, в котором я сомневаюсь, сделал одно несомненно чудо: идею свободы. Мой выбор — свобода. Подлинные чувства — любодостоверны. Самое подлинное — свобода. Верую — изначально существительное плюс несклоняемое. Обратите же внимание же! Верую — существительное. Несклоняемое. Нельзя склонять, меняя хвостик: окончанием, если дать, жалобнешенько машет любое слово, бродяжка, да любой песик машет, оттого многим купируют — для веры в хозяина, видимо. Порода не требует отсечения хвоста, породу выдумал человек. И женщина не может отсекать хвост ему, делая породу муж, лишь бы вымерекать образ и хотя бы одно тело, а у каждого много тел, а ей подавай одно, и то не все. Крылья вообще не входят в комплект, ни в одном из тел пазов под крылья не положено. Прости господи, всех я запечалил, всех оставил, всех. Ты меня помнишь, Господи? Как сюда посылал, помнишь? Отвечай мне.
* * *
Садхгуру прислал мысль:
Within myself, I have never formed a single opinion about anyone. I always look at them like I am seeing them for the first time. А если попробовать?
Каждый день видеть человека как впервые? Улыбнешься счастливо — счастливая первая встреча — обещает счастье. Не меньше. Писатель поначалу вскидывает голову — сначала пятую, конечно, астральную — воскликает что я, золото беспробное? — летит куда-то в сторону боком, ударяется, в стену ему стучат — поздно, дети спят, он плюхается в кресло, намедни купленное заботливой женой, изничтожающей волю, и вдруг с потолка золотыми щетинками падают, отшелушиваясь от тверди, пояснительные записочки в одну фразу: русский писатель — тот, кто учитывает Пушкина. В атриуме холодно. Сегодня погода ясная, небо чистое, вороны могут лететь головой вперед. А попробовать надо. Видеть его как пациента дурки, где прививают бред свободы, — ставят на людях, менгелируют в душе, евгеники подпольные, — но антидота не дают и выпускают в мир то, что получилось.
* * *
«Чтобы существовать как личность, — самовбито в голову „Черным принцем“ Айрис Мердок, — надо провести границы и сказать чему-то нет». Изобильное детское чтение под столом, где не пустыня, но безлюдно, привело к жадности: я записывал яркие книжные мысли, не подозревая будущих выхлопов и токсичности чужого интеллектуального пота. Подозрение на яд появилось теперь, но время упущено. Мне казалось, а школой внушалось, что не обогатив себя знанием всех тех богатств, которые выработало человечество (Ленин)29, а цель ни секунды не рассматривалась как недостижимая, и тащил я за плечами вроде чугунного рюкзака идею накопления богатств, выработанных человечеством, с успехом полагаясь на свою природную память, — а она, голубушка, только совершенствовалась и расширялась, послушная моей безумной воле. В хорошем возрасте что-то за сорок я узнал, что Христос рекомендовал не собирать сокровищ на Земле, но на сопряжение сокровищ, Им упомянутых, с умными запасами моей головы ушло еще лет десять. Я и сейчас, придя к выводу, что Христос имел в виду не только сундуки со златом, но сундуки вроде моей головы, где склад на несколько высших образований, но никому не радостнее жить от моего склада, развожу руками в поиске новых опор, хотя понимаю, что бессмысленно.
Сомнение в праве личности на права рождается однажды, растет в жажде прижаться к безличным небесам и взрывается горем и осыпается, и вот тебе мировая история идей, Боже как грустно, ведь все могло быть по-другому. Совсем по-другому, если без личности, которую сначала выдумали, потом покрыли золотом, а теперь танцуют на ширь окоема, но вернется Моисей, разобьет блестяшку-тельца, переплавит на скрижали, пусть и неканонично ваять скрижали по незданной Богом технологии.
* * *
Грустно ловить мужа на вранье. Когда врет — сам сердится, вид его неинстаграмабельный. Пойду ловить мужиков по книжкам. Сейчас поймала Ленина на христианстве. Думать надо камнями, не мыслями; думать о Ленине полезно: он частично, не совсем умер, жизни мало, да мне уже не видно, как муж пишет записку Львинке. Думает Ленин, что анти-, но все равно берет из коммуникативного фонда, доступного его аудитории. Полюбуйтесь: «…марксизм отнюдь не отбросил ценнейших завоеваний буржуазной эпохи, а, напротив, усвоил и переработал все, что было ценного в более чем двухтысячелетнем развитии человеческой мысли и культуры. Только дальнейшая работа на этой основе и в этом же направлении, одухотворяемая практическим опытом диктатуры пролетариата, как последней борьбы его против всякой эксплуатации, может быть признана развитием действительно пролетарской культуры»30. Три раза прочитаешь —
